ХХ век глазами гения
 
 
Главная
«Сюрреализм — это Я!»
Дали — человек
Дали — художник
Дали — писатель
Дали и кино
Дали и мода
Дали и дизайн
Дали и парфюмерия
Дали и реклама
Дали и Дисней
Фотографии Дали
Фильмы о Дали
Музеи Дали
В память о Дали
Публикации Статьи Группа ВКонтакте

Главная / Публикации / М. Нюридсани. «Сальвадор Дали»

Глава одиннадцатая. Дали и наука

Мой нынешний отец — это доктор Гейзенберг1.

С. Дали. Манифест антиматерии. Из каталога выставки в «Кастерс Гэллери». Нью-Йорк, 1958 год

6 августа 1945 года. Первая атомная бомба была сброшена на Хиросиму. Спустя три дня еще одна упала на Нагасаки. Итог: двести тысяч погибших. В состоянии шока — «сейсмически потрясенный», как он сам это назвал, — Дали приступает к собственному анализу этого события: он решает открыть в своем творчестве новый период — атомно-мистический.

1948 год. Дали II, возвращение.

Он перестал быть художником, но вскоре опять им станет. Возможно, в пику Гринбергу (которому на это было наплевать) Дали объявил модернизм мертвым. Дорогу «атомной мистике»! Он провозгласил это в Нью-Йорке в своем «Мистическом манифесте» (1951) — за семь лет до того, как написать «Манифест антиматерии», — в котором он заявил о том, что желает — ни много ни мало — произвести синтез классицизма, духовности и квантовой физики.

В мире, который ждал ядерного апокалипсиса, над которым нависла ядерная угроза и в котором поселились страх и неуверенность в завтрашнем дне, Сальвадор искал спасительное объединяющее начало. Как, впрочем, многие великие умы того времени.

«Отныне, — рассказывает он, — моим любимым предметом размышлений стал атом. Многие из написанных мною в тот период пейзажей отражают великий страх, что я испытал, услышав сообщение о ядерном взрыве; для познания этого мира я решил использовать свой паранойя-критический метод. Я хочу увидеть и понять скрытые силы и порядок вещей, чтобы стать в этом вопросе настоящим докой. Дабы проникнуть в суть этой реальности, у меня есть гениальная интуиция, которой я пользуюсь как самым замечательным оружием: мистицизм и есть та самая интуиция, позволяющая постичь смысл происходящего [...] Я, Дали, возродив испанский мистицизм, докажу своим творчеством целостность вселенной, продемонстрировав духовность любой субстанции».

Его картины станут «мистически корпускулярными». С их помощью он попытается показать наличие в атоме христианского и мистического начала. Дали вознамерился доказать присутствие Бога в материи.

«Я хочу, — говорил он, — изобразить красоту ангелов и реального мира с помощью пи-мезонов и нейтрино, самых студенистых и неопределенных».

Поскольку его очень занимало такое понятие, как антиматерия, он заявлял: «Я хочу найти способ перенести антиматерию в свои произведения. Вопрос заключается в том, чтобы суметь применить для этого новое уравнение, выведенное Вернером Гейзенбергом».

«Мир физики, — говорил он, — более трансцендентален, чем мир психологии». Итак, один доктор вытеснил из его сердца другого: прощайте, доктор Фрейд; добро пожаловать, доктор Гейзенберг!

Сюрреализм умер окончательно.

Но не следует заблуждаться: новое увлечение — это не просто сиюминутная блажь. Не очередной эпизод в богатой на сюрпризы биографии и не очередная поза, принятая в угоду прессе, а обновление. Настоящее обновление.

Это увлечение продлится не меньше десяти лет и будет держать Дали в тонусе до конца его жизни. «Ласточкин хвост» — его последнее произведение, написанное в 1983 году, том же году, когда он напишет «Топологическое похищение Европы». Картина «Дань уважения Рене Тому2» была, по всей очевидности, создана под впечатлением теории катастроф, которую этот математик-тополог разбирал в одной своей работе, опубликованной в 1972 году под названием «Стабильность структур и морфогенез» и на основе которой получила свое развитие теория хаоса. «Ласточкин хвост» представляет собой одну из «семи элементарных катастроф», или семи «архитипических морфологий», или одну из семи моделей, придуманных Рене Томом. Катастрофа тут означает «разрыв» и характеризует некоторые явления временного характера, возникающие внутри стабильных структур.

В этот последний период Дали будет заниматься только физикой и математикой (хотя и не выпустит из поля своего зрения проблемы взаимоотношения полов, доллары и судебные тяжбы). Он один из тех немногих художников — до него таких не было чуть ли не с эпохи Возрождения, во всяком случае, очень давно не было, — кто со столь неподдельным интересом следил за развитием науки, кто любил общаться с учеными, пребывал в постоянных поисках синтеза науки и искусства и предлагал, пусть и в гротесковой манере, некие решения и своего рода «Weltanschauung»3.

Как человек искусства, в научной литературе он в первую очередь обращал внимание на то, что было ему близко: например, он отметил для себя важную роль эфира, играющего роль «космического клея», без которого любая вселенная, состоящая из материи, не смогла бы существовать, о чем говорил Оливер Лодж4. Далинистский «студень» превращается в космический...

Но главным увлечением Дали станет квантовая физика — одно из величайших открытий двадцатого века, заставившее коренным образом пересмотреть наши отношения с тем, что мы называем «реальностью».

Квантовая физика, а значит, Гейзенберг: «То, что мы наблюдаем, это не природа сама по себе, а ее отражение, полученное путем ее познания». Такова отправная точка. Существует ли реальность вне наших ощущений: таково логическое продолжение. Тут трудно сказать что-либо определенное, поскольку популяризаторы этой науки дают такое объяснение: квантовая физика позволяет устанавливать законы, которые работают, но механизм их действия остается непонятным. Или еще: квантовая физика доказывает, что вмешательство исследователя в ход эксперимента не проходит бесследно.

«Мы должны пересмотреть свои представления о причинно-следственной связи. Ее можно применять только к устойчивым системам», — утверждал, к примеру, британец Поль Адриен Морис Дирак5, который в свое время, примерно в 1930 году, предугадал существование антиматерии. Иными словами, иное измерение разрушает причинно-следственные связи в любой устойчивой системе. То же самое можно сказать по-другому: желая познать нечто, я обрекаю это нечто на гибель уже тем, что начинаю наблюдать за ним. Физика, изучающая столь зыбкий мир, в котором непрерывные процессы оказались замененными процессом квантования, породила массу новых вопросов и сомнений: Гейзенберг даже ввел такое понятие, как «принцип неопределенности». Кое-кто называет это «волшебством».

Так какое же место следует отвести квантовой физике в развитии научной мысли? Жан Клод Карьер6 в беседах с Жаном Одузом и Мишелем Кассэ7, в результате которых на свет появился сборник под названием «Разговоры о незримом», попытался определить это место, указав на то, что Парменид и Аристотель во всем прежде всего видели неизменное. Подобно Ньютону и Эйнштейну они пытались установить общие законы природы. Вечные и неизменные. Тогда как Гераклит и Нильс Бор, напротив, интересовались главным образом тем, что течет, проходит, изменяется. Первые говорили: «Беспорядок есть скрытый порядок». Вторые лишь констатировали: «Беспорядок существует. Итак, беспорядку — зеленый свет». Не это ли привлекало Дали?

Нет. Но и порядок его тоже не интересовал. Больше всего его увлекала проблема баланса в кажущемся отсутствии порядка, а в квантовом мире его интересовала пульсирующая мысль, увлекаемая вихрем неизведанного, что подразумевало решительный и кардинальный пересмотр сложившихся представлений. И порождало множество сомнений. Возьмите, к примеру, электрон: вы не можете отрицать его существование... «Это не совсем так», — возражает Мишель Кассэ в одной из бесед, вошедших в уже упомянутый нами сборник, и поясняет свою мысль: «Мы можем говорить о нем лишь в плане его "предполагаемого присутствия в данном месте". Он для меня везде до тех пор, пока я не установлю его точных координат, а они поддаются определению». «Достаточно того, что мы можем вычислить его, — идет еще дальше Жан Одуз, — что можем вступить во взаимодействие с ним посредством какого-нибудь измерительного прибора, тогда он обнаруживает себя и локализуется».

Здесь не место описывать ошеломляющие эксперименты, которые ставили ученые, но когда, например, разум сталкивается с тем, что в бесконечно малом пространстве электроны вращаются вокруг своих ядер по законам, абсолютно отличным от законов небесной механики, он отказывается это понимать!

Ведь приходится ставить под сомнение правильность нашего восприятия реальности, к чему обязывает этот новый научный подход. Восприятия, которое сбивает некоторых ученых с толку, заставляет их поверить в мистику, магию и порой в нечто еще более странное... В октябре 1979 года в Кордове состоялся коллоквиум на тему «Наука и сознание». На него съехались самые светлые умы современности, такие как Дэвид Бом8, Фритьоф Капра9, Оливье Коста де Борегар, и еще порядка шестидесяти исследователей, которые собрались там, чтобы в течение пяти дней обсуждать вопросы науки и духовности. И там вдруг открылось, что директор по науке Национального центра научных исследований Франции и советник НАСА Коста де Борегар рассматривает квантовые явления в свете психокинеза!

Ева де Витрэ-Мейерович в своей книге о великом суфисте-мистике Джалаледдине Руми10 рассказывает о своем участии в одном коллоквиуме, на котором все тот же Коста де Борегар признался ей: «Знаете, если бы мы, физики, оказавшиеся на переднем крае этой науки, рассказывали широкой публике обо всех наших открытиях, нас бы сочли за сумасшедших. Как бы вы отнеслись, например, к моему заявлению о том, что, дотрагиваясь до чашечки с кофе, который вы сейчас пьете, вы проникаете в другие галактики?» Сама Ева замечает: «Руми писал об этом еще семь столетий назад».

Нильс Бор приложил массу усилий, чтобы «избежать в речи любых намеков на мистику».

Но она лезла из всех щелей.

Дали, которому было прекрасно известно, что истина далеко не всегда лежит там, где нам кажется, много читал, восторженно воспринимал прочитанное и пытался осознать те революционные мысли, что коренным образом меняли взгляд не только на наше восприятие реальности, но и на саму реальность тоже. В сороковые годы Дали вроде бы даже совсем бросил пить (хотя до этого весьма увлекался алкоголем), чтобы «сохранять достаточную живость и остроту ума, дабы проникнуть в те, трудные для постижения области, суть которых лучше передается формулами, чем словами».

Макс Планк11: «Природа во всем многообразии ее форм, в которой нам, человеческим существам, на нашей маленькой планете отводится столь незначительная роль, подчинена строгой системе неких законов, действие которых никак не связано с наличием или отсутствием мыслящих существ».

Живо интересовавшийся квантовой физикой и преклонявшийся перед Планком, Бором, Дираком и Гейзенбергом, а позднее увлекшийся теорией катастроф Рене Тома, Дали не менее пристально следил и за тем, что творится в мире американского искусства. Он понимал, что там происходит нечто очень важное, хотя абстрактный экспрессионизм12 вызывал у него отвращение и полнейшее неприятие: эти художники «пишут дерьмом», и их работы «выходят прямиком из биологической трубы». Но он видел, он чувствовал динамизм — бешеный по силе, всепобеждающий, с которым двигалась вперед молодая страна в конце кровопролитной войны, совершенно обессилившей Европу, которая была вынуждена уступить пальму первенства Америке с ее джазом, легкими сигаретами и зарождающимся телевидением.

Он говорил: «Главное — суметь применить на практике новое уравнение, выведенное Вернером Гейзенбергом». Да, но в какой форме это сделать? До того как Уорхол узнал себя в Дали и подстегнул интерес к нему, слегка сбавившему обороты и слегка подрастерявшему былую славу, в Америке, которую он в результате покинул, он вновь обратился к Возрождению.

Возрождение не ради возвращения назад, как об этом слишком часто говорилось, а именно ради того, что это слово означает: ради возрождения. Ради нового рождения. Эмманюэль Берль13 говорит о Возрождении не как о единственном в своем роде явлении, а как о явлении периодическом, возникающем тогда, когда мир чувствует, что он истощается и слабеет и желает пережить новое сотворение. Для этого существует два варианта: Революция и Возрождение, то есть обращение к прошлому, выбор эпохи и общества, кажущихся в достаточной мере овеянными славой и счастливыми, а затем копирование этих моделей в той степени, в какой это представляется возможным. «Противопоставляемые друг другу в теории Возрождение и Революция часто на деле, — пишет Эмманюэль Берль, — приводят к одним и тем же результатам: имитатор проявляет тем большую смелость, чем большую уверенность черпает, опираясь на примеры давнего прошлого».

Случай с Дали именно из этого ряда...

Дали и Гала вернулись в Европу после восьми лет отсутствия. В июле 1948 года они приехали в свой дом в Порт-Льигате и взяли на службу шестнадцатилетнего рыбака Артуро Каминаду, который будет катать их на лодке, возить на машине, будет следить за их садом и обучать Галу каталанскому языку.

Годом позже они отправились в Рим на аудиенцию к Его Святейшеству с тайной надеждой получить от него в виде исключения разрешение обвенчаться в церкви. Дали преподнес Пию XII один из вариантов своей картины «Мадонна Порт-Льигата», написанной по мотивам «Пресвятой Девы с младенцем в окружении ангелов и святых» Пьеро делла Франчески14 и под впечатлением от открытий в области квантовой физики, от антиматерии и расщепления атома...

Дали как художник вовсе не закончился в 1936 или 1939 году, как нас пытались уверить некоторые исследователи его творчества, явно поторопившиеся с выводами. Да, он почти перестал писать картины в период своей «американской кампании» 1940—1948 годов, во время которой его позиция стала его формой; но в конце сороковых годов он вновь, по-прежнему оставаясь в рамках своей «позиции», обращается к живописи и начинает создавать новые произведения.

Да, крупных полотен в эти годы он пишет совсем мало; но в лучших из них чувствуются обновление, полет воображения, интересный взгляд на вещи.

Удивительная свобода и удивительная способность к концентрации.

Посмотрим вначале на «Атомную Леду» (1949), картину, в которой Дали применил принцип «подвешенного пространства».

С первого взгляда эту картину можно принять за вполне банальную иллюстрацию мифа о том, как Зевс, приняв облик лебедя, овладел Ледой, после чего та снесла яйцо, из которого вылупились Елена, Кастор и Поллукс.

Леда — это Гала, прекрасно узнаваемая и впервые выступающая в подобной роли перед тем, как годом позже стать «Мадонной Порт-Льигата».

Интересно отметить, что примерно с 1945 года в облике Галы на полотнах художника произошли некоторые изменения. Дали не «омолаживает» (как иные утверждают), а «облегчает» ее черты, оставаясь при этом реалистичным, если не сказать «гиперреалистичным».

Особый интерес вызывает в этой картине смесь античной мифологии с собственной мифологией Дали. Кастор и Поллукс — это он и его брат. Леда-Гала это медиум, благодаря которому произошло божественное появление на свет Дали-Кастора, или Дали-Поллукса, или сразу обоих. (Эти боги, покровительствующие спортивным играм и дарующие долголетие, как мы помним, превратились в созвездие Близнецов.)

Итак, Дали скорее видит Леду в той роли, что принадлежит Гале, а не в роли эротического символа, какой ее обычно изображают. По правде говоря, от картины веет некой стерильностью и утрированным целомудрием.

Посмотрите: здесь ничто ничего не касается. Леда, вроде бы восседающая на постаменте, на самом деле парит сантиметрах в двадцати над ним, кажется, что ее ноги стоят на книгах, но они не касаются их, равно как и ее левая рука не дотрагивается до шеи лебедя, несмотря на иллюзию, которую создает эффект перспективы, а клюв птицы, находясь у самого лица Леды, его никак не задевает. Даже море, нависшее над песчаным берегом, изображено словно парус на декорациях к фильму Феллини, оно как бы специально приподнято и не касается песка на пляже. Все словно парит в воздухе, на всем словно печать стерильности (или «целомудрия», как сказал бы Дали), что категорически противоречит традиционной иконографии этого мифа.

Странная, вызывающая восхищение картина! Она открывает целую серию себе подобных. Вслед за ней появится «Мадонна Порт-Льигата» (1949), где тоже ничто ни с чем не соприкасается, «что символизирует, — как говорит Дали, — дематериализацию, являющуюся в физике в наш атомный век эквивалентом божественной гравитации».

Здесь Пресвятая Дева изображена так, как будто руки существуют отдельно от нее, они сложены как для молитвы, но не соприкасаются друг с другом, на груди у Мадонны картина в рамке — линия горизонта картины совпадает с линией горизонта на заднем плане всего полотна: создается ощущение, что это не картина в картине, а дыра, и сквозь Мадонну видно море. Лицо Мадонны, в котором мы узнаем лицо Галы, удивительно гладкое, с опущенными вниз глазами и рассеченным лбом. Младенец Иисус, также с опущенной головой, парит над подушкой. Причудливо положенные тени вызывают обман зрения. Это произведение — идеальный пример того, что так сильно занимало Дали в то самое время: в композицию в виде треугольника, абсолютно классическую по форме, он пытался внести принцип неопределенности, элемент раздробленности и одновременно взаимосвязанности, некую дисперсность и вместе с тем стремление к единению и целостности.

«Богородица возносится к небесам не посредством молитвы. Она возносится туда благодаря действию антипротонов», — пишет Дали в «Дневнике одного гения» 22 июля 1952 года.

Его самое известное произведение после «Постоянства памяти» (мягкие часы) — это «Христос святого Хуана де ла Крус»15, написанный в 1951 году; на этой картине Христос изображен парящим над пейзажем Порт-Льигата, над лодкой и рыбаками. Он склонен так, что находится практически в горизонтальном положении. За основу Дали взял, и это следует подчеркнуть особо (или напомнить об этом, поскольку сам художник никогда этого не скрывал), один рисунок святого Хуана де ла Крус (или приписываемый ему), почти медиумический или, скорее, экстатический. Еще одна странность: отсутствие гвоздей, которыми прибиты руки и ноги Христа к кресту, и тернового венца. Дали объяснял, что он решился на такую трактовку образа Христа после того, как увидел сон, иллюстрирующий испанскую поговорку: «Тому, кто плохо рисует Иисуса Христа, нужно много крови». Еще он говорил, что это ангелы подсказали ему, что писать Христа нужно именно в таком положении. Дали никогда ничего не делал просто так.

Несмотря на отсылку к ангелам, кое-кто из христиан счел подобное изображение Христа богохульством. Один из них, после того как картина будет приобретена Художественной галереей города Глазго, изрежет ее.

Волнение, которое испытали покупатели этой картины, самой знаменитой на сегодняшний день, наполовину было обусловлено сенсационно высокой ценой, уплаченной за нее (8 200 фунтов стерлингов), а наполовину — оригинальной трактовкой ее сюжета. Шесть лет спустя галерея не без иронии обнародовала тот факт, что после приобретения картины доходы от продажи входных билетов увеличились на 4 377 фунтов стерлингов, а прибыль от продажи ее репродукций составила 3 644 фунта. Иными словами, за шесть лет картина принесла доход, покрывший расходы на ее приобретение, так что такое вложение капитала оказалось весьма дальновидным.

Среди других полотен тех лет, разных по своей значимости, следует назвать «Тайную вечерю» (1955), картину, которая была столь популярна, что, по слухам, во многих американских домах ее репродукцию стали вешать вместо «Тайной вечери» Леонардо да Винчи. А между тем, несмотря на свое удивительное свечение, по уровню мастерства она сильно уступает полотну Леонардо. У Дали изображена прозрачная «модернистская» конструкция, под которой Христос делит последний ужин со своими апостолами, и — неизменный вид мыса Креус на заднем фоне. Когда эту картину выставили в Вашингтонской национальной галерее, более десяти тысяч человек съехалось туда, чтобы увидеть ее в первый же час после открытия выставки.

Назовем также «Рафаэлевскую голову, разлетающуюся на куски» (1951), похожую на барочный купол с отверстием вверху; картина находится в Национальной галерее Шотландии в Эдинбурге. Голова составлена из множества маленьких носорожьих рогов, которые вдруг рассыпаются и складываются во фрагменты столь любимого Дали «Ангелуса» Милле. Разрозненность формы, по замыслу художника, должна была наводить на мысль об атомной бомбе и ядерной физике, что добавляет мистического содержания этому произведению.

На картине «Обнаженный Дали, созерцающий распад пяти правильных фигур, в которых внезапно появляется "Леда" Леонардо да Винчи с набором хромосом Галы» (1954) также присутствуют носорожьи рога (и разноцветные шарики), они находятся в эпицентре взрыва, в результате которого происходит превращение Леды в Галу, а Дали с восторгом наблюдает за этим действом, опустившись на одно колено. Еще одна тема этого произведения, на которую мало кто обращает внимание, это дрейф материков, к которому Дали проявлял в то время большой интерес. Мы видим здесь море, изображенное в виде мягкого покрывала — у Дали под ним колено, и там же, как в укрытии, спит собака. Море, оторванное от своего дна, воспарило над ним сантиметров на семьдесят, открывая взгляду подошвы Пиренейских гор, сползающих в него в этом месте и начинающих свой дрейф.

«"Мадонна" Рафаэля на максимальной скорости» (1954), выставленная в Мадриде в Центре искусств королевы Софии, кружится в сарабанде вместе с голубыми, зелеными и желтыми шарами, а также с носорожьими рогами, неизменным атрибутом картин Дали пятидесятых годов.

Для Дали, который уверял, что верит в «корпускулярную мистику», материя и Бог — одно и то же.

И не будем забывать: это было как раз то самое время, когда Тейяр де Шарден16, иезуит и известный палеонтолог (он участвовал в раскопках под Пекином, когда были обнаружены останки синантропа), под неодобрительными взглядами Рима пытался найти точки соприкосновения науки и религии и говорил о «духовной материи». Он оперировал таким понятием, как «ноосфера» — «возникшая благодаря ноогенезису психологическая оболочка, которая разрастается и покрывает нашу планету поверх биосферы». Он говорил о «всеобщем психизме Земли», а в «Феномене человека», написанном в 1938-м и опубликованном в 1955 году, сформулировал принцип, которому был верен всю свою жизнь, несмотря на неодобрительное отношение к этому стоящих над ним церковных иерархов: «Религия и наука суть две неразрывно связанные друг с другом стороны или фазы одного и того же единого акта познания».

Ведь утверждал же Бэкон17, что «малое знание удаляет от Бога, а большое приближает к Нему».

Раймунду Луллию Дали всегда отводил одно из первых мест в своем пантеоне, ставя его рядом с Хуаном Эррерой, которому в 1960 году посвятит едва ли не самое странное из своих полотен: куб, вставленный в еще один куб, состоящий из букв и парящий в небе. Эта картина под названием «К речи о кубической форме Хуана Эрреры» (архитектора Эскориала) находится в Мадриде в Центре искусств королевы Софии. Об этих двух персонажах Дали скажет, что он их любит, потому что из всех людей, которых он знает, «только они никогда ни перед чем не останавливались».

Раймунд Луллий, каталонец по национальности, родился на острове Майорка. Для него не существовало никаких мыслимых границ в исследовании божественных тайн посредством человеческого разума. Именно поэтому Дали вновь обращается к нему, увлекшись идеей о взаимном проникновении и неразрывной связи мистики и науки. Еще в XIII веке Луллий создал теорию своего рода духовного рационализма (с тягой к крайностям). Логика у него одновременно является и онтологией. Он пытался из общих логических понятий вывести догматы католицизма.

В частности, он был уверен в том, что с помощью опытов можно добыть знания о сверхъестественных силах и самом Боге. Любая абстрактная мысль у него отмечена печатью мистического лиризма.

Будучи современником Моисея Леонского18, кастильского раввина, наполовину составителя, наполовину автора «Зогара»19, Луллий таким образом оказался представителем золотого века еврейского эзотеризма. Не чужд он был и алхимии20, в основе которой видел принцип гармонии. Кроме того, он увлекался теорией гностиков и пытался доказать, что поступки, совершаемые во имя веры, исходят из желания познать неведомое.

И это не считая мощного «средневекового неоплатонизма», который в XIII веке преодолел все конфессиональные барьеры.

Мир исполнен символики Бога, в каждой вещи отражены божественные «совершенства», рассмотрение которых открывает познанию принципы действия Бога, а в Боге — все действие: такова основа мировоззрения Луллия. По мнению Юга Дидье, специалиста по истории религии и религиозной литературе Иберийского полуострова, «танец Одного в Трех, Девяти и Бесконечного множества лиц» заставил Луллия говорить о «взорванном изнутри» монотеизме. «То, что он узрел в этом "чрезмерный динамизм", — говорил Дидье, — без сомнения, является самой оригинальной находкой Раймунда Луллия».

Луллий написал энциклопедию в форме романа под названием «Книга чудес» — приключенческий роман для юношества, приобщавший молодых людей к метафизической мысли. А еще он автор книги, признанной «абсолютной», в которой, задавшись целью измерить и назвать все сотворенное и все временное, он обозначил и то, что является вечным и непреходящим.

Помимо общего каталонского происхождения тот, кого называли «Озаренным наставником», имеет с Дали и другие точки соприкосновения. Отнюдь не отличавшийся скромностью и склонный к зрелищности, разве не заслужил он прозвище «Ramon lo Foll»21, и разве не похоже, что его безумие было «добровольным и выстроенным», «с внутренней логикой» и целью сплавить воедино самую простую мысль с самыми эфемерными построениями из области теологии и онтологии? Разве не говорили о непомерной раздутости его ego (он уверял, что на равных спорил с Сократом)? Разве не говорили о том, что его положение «неслужителя» культа способствовало созданию его «фирменного знака» и толкало его к активному использованию саморекламы, что в те времена было большой редкостью? И не рассказывали разве о том, как однажды на горе Ронда, где Луллию было явление, к нему пришел пастух, который, заливаясь слезами, просил лишь об одном — чтобы ему было позволено притронуться к манускриптам Луллия, в которых он узрел великую пользу для всей Церкви? И разве не говорили, что генуэзцы почитали его наравне с канонизированными святыми? Божественный Луллий, божественный Дали...

«Взорванный изнутри монотеизм», Дали вспомнит о нем в нужный ему момент.

Когда в 1953 году двое молодых ученых из Кембриджа Уотсон22 и Крик23 расшифровали структуру дезоксирибонуклеиновой кислоты, иными словами — ДНК, Дали возликовал. «Вот в чем, — воскликнул он, — я вижу неопровержимое доказательство существования Бога!»

Можно посмеяться над этой его горячностью, над поспешными выводами, над этой манерой устраивать короткое замыкание и пускать «ток» в обратном направлении как в речи, так и в мыслях, над этой манерой соединять науку и религию в самых немыслимых коллажах. Способность таким образом рассуждать, делать обобщения и устраивать прорывы вела его как к сюрреализму, так и от него, а кроме того, она позволяла ему обходить проторенные пути, выбирать нехоженые тропы. Что мне в нем очень импонирует.

В те годы смятения и смелых экспериментов ученые первыми принялись выдвигать новые теории, подвергать сомнению старые, совершать прорывы и даже устраивать перевороты, что не могло не привлечь к себе Дали с его мятущимся духом.

Свобода мысли, потрясающие открытия — вот что в первую очередь вызывало восторг у Дали и подкупало его, внимательного читателя «Сайнтифик америкэн» (он стал им сразу же, как только смог свободно читать по-английски, а это говорит о том, что овладел он этим языком гораздо быстрее, чем можно было предположить и чем об этом говорилось). Хочется подчеркнуть, что интерес Дали к науке не был ни эпизодическим, ни конъюнктурным, он был истинным и глубоким. Что не мешало ему потом открещиваться от него и всячески изворачиваться. Или позволять себе самые немыслимые заявления.

«Если существует искривление пространства, то почему мы не помним будущего?» — задавался он вопросом. Это пример. «Опять красивая фраза и типичный бред», — скажет кто-то. Но разве сам великий Кеплер24 не задумывался над проблемой: «Если звезды — это солнца, почему сумма всей их световой мощности не превосходит по яркости наше солнце?» И не писал разве наш современник Пригожин (в своей книге «Конец уверенности»25), что вполне можно «выдвинуть гипотезу о том, что материя образуется из вакуума»?

Как-то в августе 1952 года Дали, взглянув на звездное небо, воскликнул: «Какое оно маленькое!»

Дали считал, что если ему суждено сыграть какую-то роль, то пусть это будет роль королевского шута, того, кто задает нелепые на первый взгляд вопросы, сбивая людей с толку и заставляя мысль пульсировать, открывая ей таким образом новые горизонты.

Но, поступая так, он порой сталкивался с теми, для кого по-прежнему оставался сюрреалистом, а в научном мире — с теми, кто относительно его задавался вопросом: «А по Сеньке ли шапка?»

В то же время его преклонение перед римско-католической церковью, выражавшееся весьма странным образом и всегда вызывавшее удивление, стало еще больше шокировать людей. «Я неверующий католик, — говорил он, — и через науку пытаюсь прийти к пониманию догматов церкви». Однажды во время одного своего радиоинтервью он заявил пришедшему в ужас интервьеру-иезуиту: «Бог для меня — это камамбер». Именно так. «Сыр это нечто мистическое, — продолжал он настаивать на своем без всякого намека на юмор. — Христос — это сыр, более того, горы сыра! Разве не донес до нас святой Августин, что в Библии Христа называют "montus coagulatus", "montus fermentatus", что должно пониматься как настоящая гора сыра!»

Еще раз повторим, не боясь показаться излишне настойчивыми, что Дали был раз и навсегда причислен к когорте сюрреалистов. Так что, желая воспользоваться достижениями науки, он вынужден был делать это как сюрреалист! Но выступить в этом качестве, желая сплавить воедино науку и религию, он не мог. Его приверженцы указывали на то, что все, что он тогда делал, было в высшей степени «хорошо прорисовано» или «хорошо выписано». Мастерски, иными словами. Но по-другому и быть не могло, это была позиция Дали, которую он настойчиво декларировал. Главное же заключалось в том, что, столь живо интересуясь наукой и желая увязать ее с религией, Дали открыл еще один фронт.

И сделал это с той пылкостью, умом и непринужденностью, которые были самыми яркими его достоинствами.

Более анекдотично, но не менее показательно высказывание Дали, которое приводит в своей статье под названием «Я и ангел» Жан Демелье. Однажды одна «очень элегантная дама» спросила: «Мэтр, а кто такие ангелы?» И услышала в ответ: «Мадам, ангелы это такие крошечные существа, которыми набиты мужские яички».

В другом месте он выразился чуть более деликатно: «Сперма обладает ангельскими свойствами, поскольку является резервуаром для еще незачатых существ. Они потенциальные ангелы, но совсем не обязательно станут ими. Просто так от природы это не дается».

Дали не забывал переводить свой новый «период» в звонкую монету: он совершил турне с лекциями о «мистическом характере атомной энергии» и брал по тысяче долларов за сеанс.

В 1954 году во дворце Паллавичини в Риме он прочел одну такую лекцию на латыни. Сколько он получил за нее лир, осталось в тайне.

Научно-мистические пристрастия Дали не помешали ему в 1951 году принять приглашение к сотрудничеству от двух нью-йоркских ювелиров, Эртана и Алемани, которые задумали изготовить и запустить в продажу ювелирные украшения из золота и драгоценных камней по его эскизам. Журнал «Нью-йоркер» сообщал, что эти «украшения, не успев появиться на прилавке, тут же были куплены Катервудским фондом из города Брин-Мор, штат Пенсильвания». Алемани был аргентинцем каталонского происхождения, с ним Дали познакомился в отеле «Сент-Реджис», где у того был офис. Жить в номере люкс в «Сент-Реджисе» — дорогое удовольствие, но оно окупалось сторицей...

Гала всегда была рядом, именно она по-прежнему вела все переговоры и заключала контракты (твердо отстаивая свои интересы), платила по счетам, следила за расходами, обеспечивала транспортировку картин, занималась их страховкой, и, когда это требовалось, приглашала прессу. Она выступала одновременно в роли торгового агента художника, терпеливой и очень организованной помощницы, а также «переводчицы» (в общении с внешним миром) и восторженной почитательницы его таланта (когда у Дали спрашивали, кого из здравствующих художников он считает самым великим, он мог ответить «Пикассо», на что Гала моментально реагировала и безапелляционным тоном поправляла его: «Самый великий — это Дали»), Была у нее еще одна, вечная ее роль — роль «музы гения».

А Дали, падкий на гиперболы, возносил хвалу Гале, повторяя и муссируя почти до тошноты, в присущей ему гротесковой манере: «Я люблю Галу даже больше, чем сам мог бы предположить», или: «Мы наблюдаем падающую с неба звезду, ярко-зеленую и такую большую, каких я никогда раньше не видел, я сравниваю ее с Галой, которая стала для меня самой заметной, самой яркой и самой совершенной падающей звездой», или: «Я люблю ее больше, чем свою мать, больше, чем своего отца, больше, чем Пикассо и даже больше, чем деньги», или: «Она научила меня одеваться, спускаться по лестнице, не падая по тридцать шесть раз кряду, не терять деньги... есть... различать врагов...», или: «У нее ангельское терпение».

Она руководила им и направляла его. Пресекала вспышки жестокости, приступы гнева, капризы, всплески безумия. Да, безумия. А как еще назвать поведение Дали, который, позвонив в дверь дома Жюльена Леви, вдруг отскакивает назад и кричит пытающемуся удержать его маршану: «Дверь! Ваша дверь нашептывает про меня всякие гадости!» Мы уже не раз цитировали фразу «Единственная разница между мной и сумасшедшим в том, что я не сумасшедший», не пытаясь ее оспаривать, но следует признать, все-таки Дали был слегка чокнутым, и если от Галы и была какая-то польза, то в первую очередь она заключалась в том, что, проявляя неустанную бдительность, она умела остановить самые бурные его приступы и самые безобразные выходки. Что было весьма кстати.

Дали никак не мог обойтись без перехлестов — намеренно или в порыве безумия. Повторимся: он был ярким представителем барокко.

В то же самое время, когда он зачитывался Гейзенбергом и черпал информацию из очень серьезных научных журналов, он трудился в паре с румынским дипломатом князем Матилой Гикой, проживавшим в Соединенных Штатах, над золотым сечением. В 1930 году Матила Гика написал по этому вопросу книгу, которая называлась «Эстетика пропорций в природе и искусстве». Золотое сечение он находил повсюду — в ракушках, подсолнухах, сосновых шишках, в расположении листьев и лепестков разных растений. Дали продолжил этот ряд, целиком отдавшись захватившей его безумной идее: и вот вам носорог и его рог с «идеальной логарифмической кривой», которому суждено было занять свое место в мифологии «мэтра». Вот «Кружевница» Вермеера и Дали в Лувре, вот Дали и носорог в зоопарке на окраине Венсенского леса в Париже, а вот «Кружевница» и носорог вместе в том виде, в каком нам демонстрировали их в «новостях» того времени, когда телевидение еще не вошло в наши дома, а кино играло роль информационной передачи с видеорядом.

Этот пресловутый носорожий рог впервые появляется, если я не ошибаюсь, в 1954 году в «Юной девственнице, содомизирующей самое себя рогами собственной непорочности», после чего он возникал на лекциях, в статьях, на картинах и в похожих на спектакли интервью Дали на протяжении почти всех пятидесятых годов.

Затем, в 1954 году, появится «Носорогообразная фивра Иллиса Фидия», а за ним, в 1955 году, — «Носорожий бюст "Кружевницы" Вермеера».

Рассматривая рог носорога как «символ динамической гармонии», как зримое подтверждение существования золотого сечения или как «необходимую кривую» на его пути к золотому сечению, Дали вовсю забавлялся и где только его ни рисовал. Мы видим рог на многих его полотнах того периода.

Особо досталось от Дали вермееровской «Кружевнице». Что могло быть более несовместимым с нежнейшим созданием с идеалистичного полотна Вермеера, на котором, как нам известно, отсутствовала иголка, вокруг которой была выстроена вся композиция, чем неуклюжий и огромный носорог со своим рогом и толстой кожей?

Дали «пришел к выводу», что максимальный эффект «Кружевницы» достигается за счет того, что она находится под обаянием носорожьего рога. Этот рог «таким образом» будет служить ему эталоном для расчетов движения отсутствующей иглы! Как утверждал Дали, постичь это сходство ему помог его паранойя-критический метод...

Ему показалось недостаточным назвать носорожий рог пределом совершенства, на своей знаменитой лекции в Сорбонне в 1955 году Дали поведал также, что «задница» этого животного представляет собой «своего рода логарифмическую кривую, как у подсолнуха».

От Вермеера к Ван Гогу, от головы к заднице — не хотел ли Дали донести таким образом до публики мысль о том, что золотое сечение из-за того, что его можно найти повсюду в природе, больше не является в полной мере «золотым сечением»?

Эксцессы и пароксизмы, выбросы адреналина и шутовство, все вперемешку — художественный прием или способ существования?

Небольшая интермедия, приведшая Дали в бешенство: публикация в 1949 году книги «Дали глазами сестры». Ана описывала его как обычного, нормального человека. Трах, бах, и все рушится? Ничуть не бывало. Слащавая книжица, представляющая жизнь семейства Дали в Фигерасе и Кадакесе в розовом свете и рисующая самого Дали послушным ребенком, радующим родителей, вызывала у читателей гораздо меньший интерес, нежели те гнусности, что писал о себе сам Дали! Так что книгу Аны Марии мало кто купил. Расходилась она плохо. И никак не повлияла на отношение публики к Дали.

Но сестра покусилась на самую основу его реноме. И он ей этого никогда не простит.

Книга «Дали глазами его сестры» откроет целую серию биографий художника, которые начнут появляться одна вслед за другой каких-нибудь десять лет спустя: в 1958 году выйдет первая из них за подписью Элеонор и Рейнольдса Морсов под названием «Dali, a Study of His Life»26, за ней годом позже — «The Case of Salvador Dali»27 Флёр Каулес, «Мир Сальвадора Дали» Робера Дешарна (1962) и «В поисках Сальвадора Дали» Карлтона Лейка (1969).

Что касается отношений Дали с отцом, то тут ситуация была совсем иной: Дали сам сжег за собой все мосты. В «Дневнике одного гения» он писал, что жизнь отца была достойна Софокла. «На самом деле мой отец — это тот человек, которым я восхищался, которому постоянно подражал, доставляя массу страданий», — признавался Дали.

Вот несколько «фактов жизни» Дали, относящихся к пятидесятым годам, мы даем их вперемешку, не выстраивая по значимости: в 1951 году в Венеции супруги Дали приняли участие в маскараде Бейстегуи, выбрав себе костюмы семиметровых великанов. Только в таком виде, никак не меньше, можно было привлечь к себе внимание в этой толпе именитых гостей. Их костюмы были созданы кутюрье Кристианом Диором. В 1954 году в Риме Дали демонстрирует самые длинные в своей жизни усы: двадцать пять сантиметров от корней до кончиков. Это тот самый год, когда в соавторстве с фотографом Филиппом Халсманом Дали выпустил фотоальбом под названием «Dali's mustache»28.

«Предназначено мне судьбой творить чудеса или нет? Да, да, да, да и еще раз да», — не уставал повторять он, словно желая убедить самого себя. Дали, возвеличивавший себя, сам присвоивший себе эпитет «божественный», благосклонно принявший звание «мэтр», писал о себе тем не менее с легкой иронией, с присущим ему чудачеством: «Восемьдесят юных дев умоляли меня показаться в окне моей мастерской. При моем появлении они принялись дружно аплодировать, а я послал им воздушный поцелуй. Я чувствовал себя величайшим из шутов».

В 1957 году среди других изобретений, привлекших к себе внимание средств массовой информации, оказался «булетизм» Дали. Ники де Сен-Фаль29 вспомнит о нем и 12 февраля 1961 года устроит в тупике Ронсена свои первые «стрельбы». А в 1966 году она вспомнит вход в его павильон «Сон Венеры», создавая в Стокгольме скульптуру-дом под названием «Hon»30. Это здание длиной в двадцать восемь метров и шириной в девять имело вид лежащей на земле великанши, а вход внутрь находился между раздвинутых ног фигуры.

В то время Дали не жаловал искусство гравюры. По соображениям эстетического, морального и философского порядка: «Этой технике не хватает суровости, монархии и инквизиции». Жозеф Форэ, человек очень настойчивый, заказал Дали иллюстрации к эксклюзивному изданию «Дон Кихота», которое должно было выйти тиражом в 197 экземпляров. Он постоянно приносил Дали гравировальные камни и победил-таки его антигравюрную «волю к власти»31. Дали стал стрелять из аркебузы XV века с прикладом, инкрустированным слоновой костью, по гравировальным камням шариками, начиненными литографической краской.

Вот как, в присущей ему манере, Дали описывает эту стрельбу: «6 ноября 1956 года в окружении сотни священных агнцев, влекомых на заклание — искупительное жертвоприношение, представленное одной-единственной головой, установленной на листе пергамента на палубе одной из тех барж, что обычно курсируют по Сене, я произвел выстрел первой свинцовой пулей, начиненной литографической краской. Разорвавшись, эта пуля открыла век "булетизма". На камне появилось божественное пятно, напоминающее крыло ангела. Воздушностью деталей и динамичной строгостью линий эта техника изображения превосходит все существовавшие до сего дня технические приемы».

Аркебузу ему подарил Жорж Матье, в то время директор по рекламе судоходной компании «Юнайтед Тейтс Лайнс», услугами которой Дали пользовался, отправляясь в Нью-Йорк.

Издатель Жозеф Форэ уже выпустил две книги в сотрудничестве с Утрилло32 перед его смертью и несколько книг с Пикассо и Кокто. Он был в своем деле признанным профессионалом высочайшего класса.

Думаю, что история, связавшая его с Дали, заслуживает того, чтобы ее рассказать.

Жозеф Форэ не был лично знаком с Дали. Он отправился к нему в Порт-Льигат, не будучи ему представленным. Его ввели в салон, где художник беседовал со своими друзьями. Форэ стоял и ждал, когда на него обратят внимание. «Кто вы?» — обратился к нему Дали. Жозеф Форэ назвал свое имя, профессию и цель своего визита. Дали никак на это не отреагировал. Он даже не предложил гостю сесть и вернулся к прерванной беседе с друзьями. А когда те собрались уходить, Дали, словно только что вспомнив о присутствии Форэ, спросил: «Так что вы сказали?» Тот напомнил ему, зачем приехал. «Приходите завтра», — бросил ему Дали.

Форэ явился на следующий день и обнаружил, что в доме Дали еще многолюднее. Дали, беседуя то с одним из гостей, то с другим, вновь не удостоил Форэ своего внимания. Лишь по прошествии часа он подошел к нему, чтобы вновь сказать: «Приходите завтра». И на третий день повторилась та же история. Все это продолжалось целую неделю. А через неделю Дали приблизился к нему и произнес, обращаясь к присутствующим: «Посмотрите на самого терпеливого человека из тех, что мне приходилось когда-либо видеть». И согласился сделать иллюстрации к «Дон Кихоту». Вот такие садистские штучки практиковал этот отъявленный мазохист.

Аркебузу Дали использует в 1959 году в иллюстрациях к Библии и в 1960-м, когда займется оформлением бронзовой обложки для «Апокалипсиса святого Иоанна» — книги, которая была оценена тогда в миллион долларов. Дали теперь мог создавать картину, не прикасаясь к холсту или другому материалу, в последнем случае — к бронзовой пластине, в которую он пальнул из аркебузы.

По этому поводу в «Дневнике одного гения» Дали вспоминает — запись за 6 ноября 1963 года, — как, будучи двадцатилетним юношей, он заключил пари, что получит «Гран-при» — премию, присуждаемую в области живописи мадридской королевской Академией изящных искусств, за картину, которую создаст, ни разу не коснувшись полотна кистью.

«Естественно, я получил эту премию, — с присущей ему скромностью писал он. — На картине была изображена обнаженная юная девственница. Стоя примерно в метре от картины, я метал в нее шарики с краской, которые, ударяясь о холст, оставляли на нем причудливые следы. Невероятная вещь: ни к одному из пятен у меня не было претензий».

И еще одна невероятная вещь: за тридцать лет до Поллока, который построит на этом всю свою карьеру, Дали создал своего рода dripping33... Не потому ли Дали написал о Поллоке несколько таких вот не совсем лестных строк: «Он романтический певец галантных празднеств и фейерверков, каким был первый чувственный ташист Монтичелли34. Он не так плох как Тёрнер35. Поскольку вообще ничего из себя не представляет».

Это были триумфальные годы для Дали, омрачаемые лишь размолвками с Галой, которые становились все более частыми. Что, впрочем, не помешало ему освятить свой брак с ней в церкви, это стало возможным после недавней кончины Элюара. Венчание состоялось 8 августа 1958 года в часовне собора Пресвятой Девы с ангелами, расположенной на самой вершине горы, куда можно было добраться только по крутому серпантину, на котором «кадиллак» Дали из-за поломки встал. Об этом мне рассказал один из свидетелей этой повторной брачной церемонии, проходившей в самом узком кругу и почти тайно. На фотографии, сделанной в тот день, мы видим Дали в полосатом костюме, шелковом жилете, с белым платочком в кармашке и с парадной тростью, а Галу со свадебным букетом невесты в руках. Ей было шестьдесят четыре года, и всем было известно, что она содержит молодых любовников. Деньги текли к супругам Дали рекой, они изо всего умели извлечь прибыль — раздавал ли Дали автографы (одна его подпись стоила безумных денег) или удостаивал своим присутствием званый вечер.

Если же Дали сам вел куда-либо свою свиту, жившую за его счет, то, естественно, сам и расплачивался, причем не скупясь. Но все эти «безумные траты» всегда были хорошо просчитаны, это был своеобразный потлач36. Шоу. «Информация о себе». Дали любил полакомиться садовыми овсянками, нежный аромат которых он втягивал, слегка приподнимая накрывавшую их салфетку. Не будем забывать, что Дали был большим гурманом, он рассказывал, как в детстве мог час кружить вокруг стола, изнемогая от жажды и специально оттягивая тот момент, когда он сможет с наслаждением приникнуть к стакану с холодной водой.

Кроме того, он был вуайеристом, не мыслящим своего существования вне атмосферы театральности и безумия. Его «двор» в Нью-Йорке, как рассказывали служащие отеля «Сент-Реджис» многочисленным журналистам, состоял из лилипутов (Гала обожала их), татуировщика, исполнительницы танца живота, сидящих без работы художников, курильщика опиума, некоего типа, который вбил себе в голову, что он может обрести вечную молодость, если ему сделают операцию по пересадке половых органов обезьяны; кроме того, Дали частенько навещал Энди Уорхол вместе с Вивой или какой-нибудь другой из окружавших его «старлеток».

«Дали позволялось многое из того, за что любого другого постояльца выставили бы из отеля», — утверждал один из служащих «Сент-Реджиса». В парижском «Мерисе» делали такое же исключение для Энди Уорхола.

В 1962 году средства массовой информации устроили очередную шумиху вокруг имени Дали: Юбер Дювиле, хорошо известный в парижском свете, решил дать торжественный обед в честь знаменитого художника, но тот согласился принять в нем участие только при условии, что это мероприятие состоится 14 декабря. Почему? Загадка! В назначенный день за десертом была оглашена причина выбора именно этой даты: Дали желал, чтобы отныне 14 декабря — день рождения квантовой теории Макса Планка — регулярно отмечалось как День науки наподобие 14 июля37. Представители прессы были озадачены, они хорошо погрели руки на мягких часах и Перпиньянском вокзале, но мало что знали о Планке и квантах, а посему им не очень пришелся по вкусу этот новый Дали и его «new look»38.

А тот продолжал упорствовать: «Достижения науки грандиозны... Но с точки зрения духовности наша цивилизация находится на очень низком уровне. Между физикой и метафизикой произошел разрыв. Узкая специализация, которую мы сейчас наблюдаем, это чудовищная вещь, она приводит к тому, что прогресс в отдельных областях науки не способствует общему прогрессу».

В 1963 году Дали пишет картину «Портрет моего покойного брата» в стиле Лихтенстейна39 и публикует статью, которую он прятал долгие годы: «Трагический миф "Ангелуса" Милле». В эпиграф статьи вынесено следующее утверждение: «Законы нравственности непременно должны иметь божественное происхождение, ибо еще задолго до десяти заповедей Моисея они уже были заложены в спирали генетического кода».

Он скажет: «Нет ничего более монархического, чем молекула ДНК». На ДНК, которая одним своим существованием доказывала, что Бог есть, можно было свалить всё.

Как следует из книги «Дали мне сказал» Луи Повеля, наш герой, излагая свою позицию, пошел еще дальше. «Мои мягкие часы, носители информации о незапамятных и желатинообразных временах, — говорил он, — есть не что иное, как специфическая ДНК, называемая спящей, в которой заключена память вида. Тимоти Лири40, поборник "Лиги борьбы за внутреннюю свободу", утверждал, что углубленное изучение ЛСД, как любой эксперимент мистического характера, имеет целью вскрыть эти внутренние связи, завести, так сказать, мягкие часы и таким образом подключить душу человека к первоначальной энергии. Это заслуживает изучения, поскольку я верю, что мы находимся в преддверии возрождения мистики, которая приведет нас к возрождению монархии».

В данном случае предметом обсуждения была вовсе не ДНК, а монархия.

Дали редко говорил что-либо просто так. А это было время, когда, как он прекрасно осознавал, его можно было упрекнуть в заигрываниях с франкистским режимом. Маленький кивок в сторону монархии, другой — в сторону анархии, третий — в сторону ДНК. Пусть это ничего не проясняет, зато позволяет наводить тень на плетень, создавать флёр шутовства и ускользать таким образом от ответственности. «Это же Дали», — будут говорить люди.

У Дали было множество дел, поскольку в 1974 году, когда открывался его Театр-Музей в Фигерасе, он еще решил взяться за старое и записать свою поэму-оперу «Быть Богом» в собственном исполнении. Согласно замыслу, Дали был «почти» Богом. Только почти, ибо, если бы он действительно был Богом, о чем хор без устали напоминал нам на протяжении всей «поэмы-оперы», он не стал бы Дали...

Помимо всего прочего это произведение было пропитано сильнейшим антидемократическим духом. В одном из своих монологов Дали, несмотря на то, что никто не давал для этого повода, горячо встает на защиту Хосе Антонио Примо де Риверы и иронически отзывается об избирательных системах, которые позволяют голосовать разным «кретинам». Столь же горячей была хвала абсолютной монархии. Вероятно, Дали уже начал готовиться к общению с новой властью, которая придет на смену режиму Франко.

В то же самое время Дали, придя в ужас от мысли, что может умереть, начал собирать материалы о криогенной заморозке живых существ, которая в то время произвела фурор в Америке и о которой писали во всех газетах и журналах. Дальновидность его достойна всяческих похвал. Представьте только, вы больны, вас помещают в емкость со льдом (или, точнее, с гелием), вынимают вас оттуда спустя сто лет и, благодаря научно-техническому прогрессу, излечивают от рака, болезни Альцгеймера или еще не знаю от чего. Достаточно заплатить пятьдесят тысяч долларов и дождаться, чтобы изыскания в этой области (говорят, довольно далеко продвинувшиеся) удачно завершились. Дали готов был выложить эти деньги (подобно Уорхолу, заплатившему крупную сумму какому-то шарлатану за якобы заряженный им магический кристалл); но разработка метода криогенной заморозки затягивалась, и Дали пришлось смириться с тем, что не быть ему первым замороженным гением своего столетия.

Излишнее легковерие? Возможно. Но оно было связано со страхом смерти. Это было легковерие человека, преклонявшегося перед достижениями современной ему науки, которая, казалось, всё может, всё подвергает пересмотру, так почему бы и смерть ей не победить?

Мы увидим, что в последующие годы своей жизни Дали увлечется изысканиями в области оптики и проявит живейший интерес к лазеру и голограммам, решив, что с их помощью можно будет подступиться к той проблеме, что давно уже его занимала: проблеме третьего измерения.

Дали и наука? Его любовь к ней — самая прекрасная в зрелые годы.

Его истинная страсть.

В предисловии к каталогу выставки Дали в нью-йоркском Музее современного искусства в 1946 году Джеймс Трэлл Соби писал: «Дали — это хищная рыба, которая рыщет в холодных водах искусства и теплых водах науки».

Он все чаще устраивает встречи с учеными и вступает с ними в дискуссии. В интервью журналу «Соваж», которое Рикардо Мас Пейнадо и Карлос Рохас пересказывают в своей книге под названием «Дали», он утверждал, что некоторые ученые, испытав разочарование от того, что он оказался отнюдь не психом, стали вдруг относиться к нему с симпатией и говорить по поводу сказанного им: «А это не так уж глупо, как кажется на первый взгляд»; «Мое единственное преимущество заключается в том, что я абсолютно ничего не знаю. Так что я могу воплощать свои самые причудливые и несуразные капризы, основываясь на том, о чем где-то что-то прочитал. А поскольку я все-таки гений, то время от времени я говорю вещи, которые кажутся им не такими уж невероятными».

24 января 1989 года в номере «Фигаро», посвященном памяти скончавшегося накануне Дали, Мари Анн Болль рассказала о беседе, которая состоялась в 1985 году между Дали и лауреатом Нобелевской премии по химии Ильей Пригожиным. Предвидя свою близкую смерть, Дали устроил в своем Театре-Музее научный симпозиум под названием «Культура и наука: детерминизм и свобода», на котором схлестнулись Рене Том и Пригожин. За работой симпозиума Дали следил из своей комнаты благодаря установленной в конференц-зале видеокамере.

Желая детальнее разобраться в сути спора ученых, Дали пригласил в свои личные покои кое-кого из выступавших на симпозиуме. Мари Анн Болль, в свою очередь, обратилась с вопросом к Пригожину:

«Что связывает Дали с наукой? Вас не удивляет, что именно Фонд Дали организует коллоквиум на тему, волнующую современную науку?»

«Дали всегда с интересом следил за развитием науки в двадцатом веке, — ответил ей известный ученый. — Кандинский и Мондриан черпали вдохновение в теософии, пытаясь одолеть вакуум, подобный тому, что мы наблюдаем у Малевича, а Дали создал целую серию работ, прославляющих различные научные достижения: третье измерение; открытие Уотсона, Крика и Уилкинса41, суть которого в том, что структура молекулы ДНК имеет вид двойной спирали; теорию катастроф Рене Тома; голограммы. Он искренне интересовался не только научными открытиями, которые могли найти применение в искусстве, но и базовыми концепциями фундаментальной науки».

В своей книге «Дали мне сказал» Луи Повель рассказывает, что Дали после симпозиума 1985 года и этой встречи продиктовал письмо Пригожину, на которое тот ответил ему следующее: «Ваша теория единства пространства и времени является, с некоторой точки зрения, более актуальной, чем теория Эйнштейна. Мы видим, как в трудах Эйнштейна время переходит в категорию пространства. Вы же, напротив, пространство рассматриваете как категорию времени, и, насколько я понимаю, время в вашем творчестве является внутренним свойством предметов, а не внешним, навязанным им, этим вечным предметам, извне. Шлю вам свой дружеский и восторженный привет. Пригожин».

Примечания

1. Вернер Карл Гейзенберг (1901—1976) — немецкий физик-теоретик, удостоенный в 1932 году Нобелевской премии по физике за создание квантовой механики в матричной форме.

2. Рене Фредерик Том (род. в 1923 г.) — французский математик и философ. Основные направления его научных интересов — алгебраическая и дифференциальная топология.

3. Идеология, мировоззрение (нем.).

4. Оливер Джозеф Лодж (1851—1940) — английский физик.

5. Поль Адриен Морис Дирак (1902—1984) — английский физик, один из создателей квантовой механики.

6. Жан Клод Карьер (род. в 1931 г.) — французский актер, режиссер, продюсер, сценарист.

7. Жан Одуз и Мишель Кассэ — французские астрономы и астрофизики.

8. Дэвид Джозеф Бом (1917—1992) — американский физик, внесший значительный вклад в развитие и интерпретацию квантовой механики.

9. Фритьоф Капра (род. в 1939 г.) — американский физик австрийского происхождения.

10. Джалаледдин Руми (Джалаль ад-дин Руми) (1207—1273) — таджикско-персидский мыслитель и поэт.

11. Макс Планк (1858—1947) — немецкий физик-теоретик, основоположник квантовой теории.

12. Абстрактный экспрессионизм (живопись действия, бесформенное искусство, ташизм) — разновидность абстрактного искусства 1940—1950-х годов, провозгласил своим методом «чистый психический автоматизм» и субъективную подсознательную импульсивность творчества, культ неожиданных цветовых и фактурных сочетаний.

13. Эмманюэль Берль — французский критик.

14. Пьеро делла Франческа (1406/1420—1492) — итальянский живописец и математик, один из величайших мастеров эпохи Раннего Возрождения.

15. Святой Хуан де ла Крус (Иоанн Креста, настоящее имя Хуан Йепес-и-Альварес) (1542—1591) — испанский богослов, поэт, мистик.

16. Пьер Тейяр де Шарден (1881—1955) — французский естествоиспытатель, член ордена иезуитов, священник, мыслитель и мистик. Потомок Вольтера по материнской линии.

17. Фрэнсис Бэкон (1561—1626) — английский психолог, философ и политик, создатель эмпирической психологии.

18. Моисей Леонский (Моше бен Шем-Тов де Леон) (1250—1305) — испано-еврейский мистик и каббалист.

19. «Зогар» — каббалистический трактат.

20. Алхимические трактаты приписываются Луллию, но вряд ли являются его произведениями. Философ был ярым противником алхимии, осуждал ее как ложное и безнравственное искусство.

21. Безумный Рамон (катал.).

22. Джеймс Дьюи Уотсон (род. в 1928 г.) — американский биолог, вместе с Ф. Криком и М. Уилкинсом стал лауреатом Нобелевской премии по физиологии и медицине 1962 года за открытие структуры молекулы ДНК.

23. Фрэнсис Крик (1916—2004) — английский биолог, врач, нейробиолог.

24. Иоганн Кеплер (1571—1630) — немецкий математик, астроном и астролог.

25. 1995 год.

26. «Дали, исследование его жизни» (англ.).

27. «Случай Сальвадора Дали» (англ.).

28. «Усы Дали» (англ.).

29. Ники де Сен-Фаль (1930—2002) — французская художница, скульптор, дизайнер, архитектор.

30. «Она» (швед.).

31. «Воля к власти» — один из постулатов философии Ницше.

32. Морис Утрилло (1883—1955) — французский художник-постимпрессионист.

33. Стекание каплями (англ.).

34. Адольф Тома Жозеф Монтичелли (1824—1886) — французский художник.

35. Джозеф Мэллорд Уильям Тёрнер (1775—1851) — английский живописец, мастер романтического пейзажа, предтеча французских импрессионистов.

36. По́тлач (этн.) — празднество с раздачей подарков у американских индейцев.

37. 14 июля отмечается национальный праздник Франции — День взятия Бастилии.

38. Новый взгляд (англ.).

39. Рой Лихтенстейн (1923—1997) — американский художник, основоположник поп-арта.

40. Тимоти Лири (1920—1996) — американский писатель и психолог, создатель психодиагностической методики, получившей название «Тест межличностных отношений Лири» и до сих пор используемой во всем мире психологами и психиатрами; исследователь влияния психоделиков, в первую очередь ЛСД, на психику и нервную систему человека.

41. Морис Хью Фредерик Уилкинс (1916—2004) — английский биофизик, в 1962 году был удостоен вместе с Ф. Криком и Дж. Уотсоном Нобелевской премии по физиологии и медицине за открытия в области молекулярной генетики.

Вам понравился сайт? Хотите сказать спасибо? Поставьте прямую активную гиперссылку в виде <a href="http://www.dali-genius.ru/">«Сальвадор Дали: XX век глазами гения»</a>.

 
© 2024 «Сальвадор Дали: XX век глазами гения»  На главную | О проекте | Авторские права | Карта сайта | Ссылки
При копировании материалов с данного сайта активная ссылка на dali-genius.ru обязательна!
Яндекс.Метрика Рейтинг@Mail.ru